********************************

Из-за недвижимого горячего воздуха у реки, из-за пыли, из-за неспешного, но непрерываемого шума столь же неспешной погрузки мальчика тянуло в сон.
Он еще раз, для верности, спросил у старшего помощника, скоро ли наконец тронемся в путь, и еще раз получил от него ответ, что «как погрузим, так и пойдем, а погрузим тогда, когда пойдем».
Позевывая и сонно размышляя о том, что, по всей видимости, все что ни есть на свете это товар. И овощи – товар, и грузовые суда – товар, и домишки на берегу – товар, и выгоревшие на солнце скирды рядом с этими домишками – товар, и, вполне возможно, даже грузчики – товар. С этими мыслями мальчик медленно пошел в каюту, устроился рядом с Павлушей. Он незаметно для себя заснул, а когда проснулся, пароход уже шел.
Состояние каюты как-то странно изменилось: стало намного светлей, по потолку бежали зеркальные волны.
Слышался звук работающей машины и усердный шум колес.
Мальчик проспал самый интересный момент в отплытии – третий пароходный гудок, отданную капитаном команду, уборку матросами трапа, отдачу концов… Огорчение этим обстоятельством было тем более неприятно, что ни папы, ни Павлуши рядом в каюте не было. Выходит, они все успели увидеть, а он нет.
– Что ж вы не разбудили меня? – воскликнул мальчик, словно его обокрали во сне.
Повернувшись из каюты бегом на палубу, он сильно ушибся ногой об острый железный порог. Но даже не заметил этого обстоятельства.
– Бесы лукавые!
Впрочем, он зря так переживал.
Пароход хотя и отошел уже от пристани, но все еще шел не прямо по курсу, а только совершал маневр разворота. Получалось, что самое интересное было еще впереди.
Ожидался еще и «малый ход вперед», и «стоп», и «задний ход», и еще приличное количество самых увлекательных вещей, которые могут быть известны мальчику.
Пристань становилась все меньше, удаляясь и поворачиваясь…

****************

Песни пели часто. Незатейливые, которые знали все, пели громко и весело. А иногда затягивали и новые, но особенные по складу, с необычным и тяжелым напевом. Они исполнялись негромко, со значением, как в церкви. При этом лица у людей словно освещались изнутри, а в словах ощущалась неведомая сила.

Одна такая новая песня производила на женщину особенное впечатление. В ней не было печали и размышлений непонятой души, блуждающей в потемках одиночества с обидой, страхом, в нужде и безразличии серой жизни. Не слышно было в ней и вздохов сдерживаемой силы, желающей вырваться на простор с молодецкой удалью, способной разрушить все на своем пути - доброе и злое. Как не было и чувств слепой обиды и месте, которые не способны созидать. В песне не слышалось ничего, что напоминало бы старый мир рабов.

В песне были резкие слова и жесткий напев, что совсем не нравилось женщине. Но было в ней что-то такое, что глушило слово и мелодию и будило внутри души тревожное предчувствие чего-то необыкновенного и неохватного для понимания. Она видела это нечто на лицах и в глазах поющих молодых людей, чувствовала, как жаром бьется песня в их грудях, и влекомая песней, что не помещалась в словах и напеве, снова и снова слушала ее со вниманием, с более глубокой тревогой, чем все прочие песни.

Эту же пели тише других. Но звучала она сильнее их и как будто овевала поющих и слушающих воздухом мартовского дня - первого дня предстоящей весны.